Музейное дело

«Да он за всю жизнь ни разу не опоздал. Это ж не Гергиев», — в приемной директора Государственного Эрмитажа обсуждают неслыханное: рабочий график Михаила Пиотровского сдвинут на час, одна встреча отменена, другие переносятся. В девять у него «Эхо», приехали норвежцы, непонятно, сможет ли он быть на форуме «Кощунство в искусстве», даже бухгалтерия с ведомостью не может пробиться второй день: директор принимает только научных работников и прессу. Столкнувшиеся с паранормальным явлением посетители, настоящие петербуржцы, от отчаяния во всем винят меня: «Это из-за вашей вздорной бабы».



Из кабинета то и дело выходят люди. Один, трое, пятеро, двенадцать человек, двадцать. Сколько их там? Выходят они с видом решительным, беспощадным и очень деловым: с таким обычно любовник молодой в первый раз тянется устами к возлюбленной. Наконец появляется сам Михаил Борисович. «Простите за задержку. Кто же мог знать, что вы окажетесь на линии фронта, в штабе, можно сказать».

Вот он — знаменитый директорский кабинет с пятиметровыми потолками и фронтальным видом на Неву. Такое живописное умопомрачительное нагромождение книг, карт, писем, папок, альбомов я наблюдал лишь однажды — на никологорской даче академика Иоэля Нафтальевича Кобленца. Но он был библиограф. Пиотровский — востоковед, исламовед, корановед, в 1992 году, в лютое безвременье, занявший самую важную музейную должность страны. И одну из самых заметных в Северной столице, ибо Эрмитаж, как Мариинка, — предприятие градообразующее.

Этот завиднейший кабинет Пиотровский получил почти в наследство: его отец Борис Борисович, потомственный дворянин, руководил главным музеем страны почти четверть века. «Почему директорами Эрмитажа столько лет были археологи? Да потому, что археолог — это человек, умеющий заниматься и тем, что сейчас называется «фандрайзинг», и отчитываться о расходах, и организовывать работу массы людей. Я был сначала начальником отряда, а потом и всей научной экспедиции в Йемен и потому фигурировал в списке кандидатов. По советским меркам такая передача власти от отца к сыну была невозможна, но система развалилась и меня пригласили», — вспоминает Пиотровский.

Когда он возглавил Эрмитаж, годовой бюджет был около миллиона долларов в год, сейчас — сто тридцать. Громкие выставки (некоторые из них, как, например, недавняя, братьев Чепмен, так сильно раскачивали нравственные устои питерских законодателей, что те даже писали подметные письма в прокуратуру), строительство хранилища, работы по реконструкции Главного штаба, где разместится коллекция современного искусства, огромная пропагандистская работа в России и за рубежом, создание попечительских фондов («Потанин не любит современное искусство, но изъять из оборота и повесить в му- ^ зей «Черный квадрат» ему казалось делом чести») и клуба друзей — это все Пиотровский. В его же правление Эрмитаж, как и полагается, стали использовать для светских раутов. «Музей — это место, где сходятся музы. Другое дело, что мероприятие в Эрмитаже может устроить только Эрмитаж: «Директор Эрмитажа приглашает».

Разумеется, такая кипучая деятельность не могла обойтись без скандалов. Пару лет назад вскрылись хищения из фондов, и некоторые даже пророчили Михаилу Борисовичу отставку. Хотя трудно представить себе, что доверенное лицо кандидата в президенты РФ В. В. Путина («Я разъяснял людям, что это первый российский правитель, который свободно говорит на европейском языке», — смеется Пиотровский) снимают с работы за то, что кто-то что-то украл: в Эрмитаже два миллиона единиц хранения, и при всем желании директор не может лично проследить за каждой монетой из Междуречья. «Когда жена переживает за меня, я ей говорю: «Это не стоит твоих нервов, стресс у меня прописан в должностных инструкциях». Если я взялся за работу, то должен быть готов к тому, что удары посыпятся со всех сторон».

Однако удара такой силы, какой нанесла ему директор Музея изобразительных искусств им. Пушкина и тоже человек-легенда Ирина Александровна Антонова, Пиотровский не ожидал. Во время прямой линии с президентом Антонова выступила с абсолютно разумной на первый взгляд инициативой — воссоздать разгромленный Сталиным в 1948 году московский Музей нового западного искусства, коллекция которого была варварски поделена между ГМИИ и Эрмитажем. Москву такое воссоздание немедленно вознесло бы на одну из первых строк в списке главных арт-городов мира, но для Эрмитажа оно равносильно отрезанию руки, ноги или почки: третий этаж, залы 314—350, где выставлена московская коллекция импрессионистов, постимпрессионистов и Пикассо — это Исаакий, Петропавловка и Невский вместе взятые.

С третьего этажа музея начинался и начинается всякий питерский интеллигент.

И любой турист, за счет которого живет город, с неизбежностью поднимается туда.

Волею судеб я оказался в центре сопротивления. Это сейчас, когда идея Антоновой признана негодной, сама она на пенсии (и благодаря этой истории останется в сердцах москвичей новой Зоей Космодемьянской), сейчас, когда солдаты отдыхают после боя, кажется, что у столичной инициативы не было никаких шансов, — но они, разумеется, были, и только сплоченная воля питерской команды, которую возглавил Пиотровский, остановила процесс. В пылу полемики Антонова даже называла поведение Пиотровского «аморальным».

«Я не знаю, как доказать, что я не аморальный человек. Главная мораль музейщика — защита коллекции. Я, собственно, именно этим и занимаюсь. На мой взгляд, надо вести речь о большой истории разорения, публичного ограбления музея, который назывался Императорский Эрмитаж.

С Ириной Александровной у меня всегда были хорошие отношения — до этого ее выступления. Мы советовались по многим вопросам, ибо меня не может не волновать судьба Пушкинского. Если вдруг несчастье с новодельным музеем случится, первым погибнет именно ГМИИ: им нечего будет показывать».

Несчастья не случилось. Пиотровский выполнил свой моральный долг: в правительственном циркуляре ясно сказано, что коллекция Эрмитажа неприкосновенна. Третий этаж по-прежне-му принимает несметные толпы любителей Матисса и Пикассо.

Я бы распространил музейную неприкосновенность и на самого Пиотровского. Он сам стал достопримечательностью, без которой сложно представить себе город на Неве. В культурной столице России таких людей совсем немного: в том же статусе пребывают дирижеры Гергиев и Темирканов, писатель Гранин, актеры Фрейндлих и Басилашвили, академик Алферов — весь «президентский» ряд на открытии Новой сцены Мариинского театра. Но Пиотровский единственный из них так виртуозно носит шарфик. Шарф и Михаил Борисович уже много лет неразлучны. «Моя жена считает, что шарф произошел от моего пристрастия к бедуинам, как бы спецодежда арабиста. Я снимаю его, только когда мне дают ордена. И еще один случай был, на открытии сессии британского парламента, там, где королева. Жене с шарфом можно, а мне — нет. Их хваленая демократия до нашей недотягивает».

Пиотровский вообще безо всякого неудовольствия отвечает на бытовые вопросы. «Только не спрашивайте его о квартире и даче. Это не его уровень. Он оскорбится», — строго-настрого предупреждали меня знающие люди. Но Михаил Борисович абсолютно бесстрастен. «Моя мечта — построить жизнь так, чтобы иметь возможность ночевать на даче. Там просто фантастически работается. Но пока это именно мечта, не более. Что касается квартиры в доме на Мойке, где висит мемориальная доска моего папы, то она принадлежала моему брату и была продана. Жалею ли я об этом? Да ведь всякий на моем месте жалел бы. Однако степень ее мемориальности несколько преувеличена: в ней отец прожил всего лет десять.

А настоящая наша квартира, в доме номер тридцать по Миллионной, в Запасном дворце, — теперь часть Эрмитажа, и папин архив будет храниться именно там».

Петербург обязан Пиотровскому еще одним новшеством — флагами на башнях. Директор Эрмитажа первым обратил внимание на то, что закон позволяет российскому флагу развеваться не только на правительственных зданиях. «Наш флаг очень похож на сербский. С того дня, когда случилась бомбежка Сербии, мы его не опускаем. Почин подхватил Русский музей, потом все остальные. Теперь над всем городом развеваются флаги — нигде в мире такого нет», — в глазах Пиотровского проскальзывает понятная гордость.